Павел Дмитриев - Анизотропное шоссе [СИ]
Часа через три женщина выдохлась окончательно. Мило пощебетав с неизвестным мужчиной, вероятно мужем, по телефону на тему: «как я устала от проклятой работы, просто кошмар, но, мой милый, все равно тебя люблю, только сегодня обязательно купи хлеба к ужину», она, не прощаясь вышла. Вместо нее за меня принялся сменщик, неторопливый долговязый латыш.
Грешным делом я подумал о классике: «будут бить, возможно, ногами». Заранее прикидывал, как сохранить почки и зубы. Последнее почему-то волновало сильнее, ведь импланты тут ставить не умеют. Но вместо мер физического воздействия следователь начал методично и многозначительно перечислять мне собранные за десять лет советской власти прегрешения скаутов. Говорил медленно и подробно, заглядывая в какие-то листы, исписанные разными почерками от руки, видимо доносы или показания разных лиц. Тон у него был такой, как будто он меня хотел сразить каждым из этих фактов. Лишь изредка просил дать оценку услышанному, искренне обижался и удивлялся моим ответам невпопад.
До сих пор интересно, какой реакции он ожидал от меня на документально заверенный свидетелями факт передачи аж целых восьмисот восьмидесяти пяти долларов на нужды коммуны в Салтыковке через сына литовского посла в Москве Георгия Балтрушайтиса? Ну, кроме идиотского смеха, разумеется?
Наконец, уже когда за окном стемнело, от меня отстали. Прощальное напутствие, впрочем, не порадовало:
— Запомните, гражданин Обухов, мы не торопимся, и спешить нам некуда. Меньше шести месяцев следствие обычно не идет, девять месяцев — среднее, год — весьма часто. Рекомендую хорошо подумать и все вспомнить. Ваше же сегодняшнее поведение к хорошему не приведет.
Лучше бы одолжили почитать научно-популярную книжку про скаутов!
Вернувшись в камеру, на адреналине расчертил кусок стены под свой, собственный календарь. Сразу с запасом, на полгода вперед. А потом… Завод кончился, и я упал на койку, с головой под одеяло, самым что ни на есть пошлым образом плача от обиды и бессилия. Очевидно, пока меня считают Обуховым, из дворян — не поверят ни единому слову, что бы я ни говорил. Спрячь я LG куда-нибудь в иное место, добросердечное признание выглядело бы более-менее уместно. Но дурость, по которой я умудрился засунуть смартфон рядом с винтовкой, подняла ставку до поистине смертельной, платить столь много я пока не готов.
Долго предаваться самобичеванию не дали. Дверь лязгнула: в камеру вбежали два надзирателя и стали стаскивать одеяло. Чего они хотели, я не понял,[21] но пришлось собрать в кулак все силы для спокойного ответа:
— Мне мешает свет!
— Не положено!
Ушли, хотя волчок поскрипывал всю ночь.
А на следующую ночь, или, скорее, очень раннее утро, вызвали «с вещами». Предположив, что расстреливать меня вроде как рано, да и не за что, обрадовался. Думал — попугали, попробовали взять «на слабо», но без доказательств решили снять с казенных харчей. Даже невольно заулыбался, когда вели мимо ярко освещенного буфета, за столиками которого, несмотря на ночь, питались несколько следователей, большей частью нарядных, подтянутых, в военной форме. Сытых и довольных своим превосходством.
Однако реальность оказалась куда прозаичнее. Как видно, полностью установив мою личность и степень прегрешений, администрация внезапно решила освободить ценную «семьдесят седьмую» под кого-то более важного. Мою же никчемную скаутскую тушку перебросили в общую камеру.
В отличие от глухой одиночки, тут выходящая в коридор стена имела широкие, забранные прутьями решетки окна, такой же была и сама дверь. Ни дать, ни взять — зоопарк. Едва переступив низкий металлический порог, я невольно замер. Радость «наконец-то хоть людей увижу» сменилась ожиданием страшной, и, как я помнил по книжкам, неизбежной «прописки».
Тем более удивили первые тихие слова:
— Пожалуйста, раздевайтесь, товарищ, — ко мне навстречу в одном белье поднялся с лавки мужчина лет пятидесяти. В тусклом, только нарождающемся свете зари, проникавшем из двух окон на противоположной стене, его голова неестественно блестела лысиной. — Вы недавно с воли? Хотя пустой вопрос, и так ведь видно. Я камерный староста Фохт, Георгий Карлович,[22] если вам угодно. Тут уже девятый месяц, веду бухгалтерию, коли так можно сказать, почти как до ареста, в Древтресте.
Не успел я толком удивиться, как он вытащил откуда-то из-за спины растрепанную тетрадь и быстро вписал в нее мою фамилию, имя, отчество и проставил номер:
— Будете семьдесят девятым,[23] — и добавил, видя мою нерешительность: — Да вы не тушуйтесь, тут же «библиотечная»[24] камера! Ничего не своруют, боже вас упаси, даже шутить про это не надо! Вон, посмотрите, — он показал рукой куда-то вглубь, — у нас свой академик-библиотекарь есть, Дмитрий Иванович,[25] я вас позже представлю, конечно, если желаете. А пока пойдемте, постараюсь пристроить вас на место, только ради Бога, тихо, и не наступите на кого, люди же спят.
Постепенно разглядел камеру, по сути большую, почти квадратную комнату, площадью квадратов в семьдесят. Потолок — слегка сводчатый, поддерживаемый посередине двумя тонкими металлическими столбами, серый, так что глазу не за что зацепиться. Зато пол устроен куда интереснее, вернее, до него еще надо было добраться. На высоте сантиметров сорока вся камера была покрыта настилом, на котором в определенном порядке лежали спящие: у боковых стен — в два ряда, головами к стенам, ногами внутрь камеры; посередине — головами к центру. Между границами каждых двух рядов оставалось по узкому проходу. В тех местах, где спали люди большого роста, зазора не оставалось.
Несколько человек приподнялись и с любопытством рассматривали меня.
— В этом проходе, налево, под щитами, третье место свободно. Ложитесь, — прервал мои мысли человек в белье. — Не будут пускать, пожалуйста, настаивайте, место там есть.
— Как под щитами? — в панике переспросил я.
— Ну да, на полу, — совершенно спокойно подтвердил бывший бухгалтер. — Да вы не удивляйтесь, все новички так начинают. Месяца через два, если бог даст, не переведут куда-нибудь, переберетесь на верхний ярус.
Только тут до меня дошло, что под сплошной людской массой на нарах есть второй, не менее плотный слой людей. Делать нечего, аккуратно протиснулся между обращенными друг к другу ногами двух рядов и нагнулся к полу в указанном месте. Желание лезть в кучу спящих, ползком под доски, в вонючую темноту, резко пропало. Тем более за окнами постепенно светало, и я решил вернуться, докемарить на свободном пятачке у двери.
— Что же вы, товарищ? — опять приподнялся староста. — Не положено так, охрана ругаться будет.
— Не хочу беспокоить спящих, — попробовал оправдаться я.
— Так бы и сказали, что страшно с непривычки, — хмыкнул мой первый камерный гид. — Приспособитесь, хотя… — он задумчиво поскреб пальцами лысину, — одежонка у вас, товарищ, справная, организм молодой. Есть местечко получше, но рядом с уборной, так что там открыто окно все время, то есть неприятно пахнет и холодно. Зато не так тесно, пойдемте!
Мы протиснулись вперед до самой стены. Действительно, в углу располагались две койки, занятые спящими, между ними просвет сантиметров в тридцать. А на полу под ними — вообще никого.
— Берите тюфяк и ложитесь здесь, — староста с трудом подавил зевок. — Хорошее место, не кривитесь, еще благодарить будете. И ушел досыпать.
С трудом и отвращением я пропихнул соломенный тюфяк и занял свое новое место жительства. От унитаза, к которому стояла вечная очередь, по полу тянул густой, отвратительный запах. Каждые несколько минут шумел слив воды. Меня вновь охватило чувство унизительной безнадежности. На прежнем месте можно с ума сойти от одиночества, и тут не лучше, никуда не деться от людей, ползучей липкой вони, грязи, и… Черт возьми, да тут все в клопах! Только чудом, а скорее благодаря пройденной школе одиночки я сдержался от крика.
Заснуть все же не смог. Уже примерно через час в камере стало проявляться какое-то шевеление. Некоторые осторожно поднимались и приближались к умывальнику, становясь в очередь.
— Вставай! Вставай! Вставать пора! — понеслись из коридора слова команд.
Поднялся и староста:
— Товарищи, пожалуйста, вставайте, закуривайте!
Все зашумело и зашевелилось: послышались разговоры, смех, легкая перебранка. Мало с меня было миазмов туалета, теперь по воздуху поплыли клубы удушливого махорочного дыма. Верхние щиты снимались, их вместе с тюфяками быстро и ловко вытаскивали куда-то в коридор, за решетку. Из-под них поднимались спящие на полу. В один момент в камере образовалась такая непроходимая толкучка, что непонятно было, как все эти люди умещались ночью, шутка ли, более чем по заключенному на квадратный метр!
